На этот раз Лупе нанесла левой ногой почти смертельный удар гваделупской кукле, но присоска крепко держала ее на приборной панели, и кукла завихляла и затряслась откровенно не девственным образом.

Чтобы пнуть куклу на приборной панели, Лупе лишь чуть приподняла колено к лобовому стеклу, но этого было достаточно, чтобы Хуан Диего вскрикнул.

– Вот видишь? Ты сделала больно своему брату! – закричал Ривера, но Лупе склонилась над Хуаном Диего и поцеловала его в лоб – ее пахнущие дымом волосы упали по обе стороны лица раненого мальчика.

– Запомни, – прошептала Лупе Хуану Диего. – Мы чудесны – ты и я. Не они. Только мы. Мы чудотворны, – сказала она.

Лежа с закрытыми глазами, Хуан Диего услышал рев самолета над головой. В тот момент он знал лишь, что они рядом с аэропортом; он ничего не знал о том, кто был в этом самолете и становился все ближе. В своем сне, конечно, он знал все – будущее в том числе. (Кое-что из него.)

– Мы чудотворны, – прошептал Хуан Диего.

Он спал – ему все еще снился сон, – хотя губы его шевелились. Никто его не слышал; разве услышишь писателя, который пишет во сне.

Кроме того, «Катай-Пасифик 841» все еще с грохотом летел в сторону Гонконга: с одной стороны самолета – Тайваньский пролив, с другой – Южно-Китайское море. Но во сне Хуану Диего было всего четырнадцать – пассажиру, которого пронзала боль, в грузовике Риверы, – и все, что мог сделать мальчик, – это повторять за своей ясновидящей сестрой: «Мы чудотворны».

Возможно, все пассажиры в самолете спали, потому что даже пугающе искушенная мать и ее чуть менее опасная дочь не слышали его.

5

Не уступая ветрам

Американец, который приземлился в Оахаке тем утром, – самый важный пассажир на прибывшем самолете в контексте будущего, которое ждало Хуана Диего, – был схоластом, готовящимся в священники. Его взяли преподавать в иезуитской школе и приюте; брат Пепе выбрал его из списка претендентов. Отец Альфонсо и отец Октавио, два старых священника в храме Общества Иисуса, выразили сомнения относительно того, владеет ли испанским молодой американец. Пепе считал, что схоласт более чем обучен всему; он был суперстудентом – так что наверняка поднатореет и в испанском.

Все в «Hogar de los Niños Perdidos» – в «Доме потерянных детей» – ожидали его. За исключением сестры Глории, все монахини, присматривавшие за сиротами в «Потерянных детях», признались Пепе, что им понравилась фотография молодого учителя. Пепе никому этого не говорил, но и ему фото показалось привлекательным. (Если на фото можно выглядеть истовым ревнителем веры, то именно так этот парень и выглядел.)

Отец Альфонсо и отец Октавио отправили брата Пепе встретить самолет с новым миссионером. Ориентируясь на фотографию из досье американского учителя, брат Пепе ожидал увидеть более крупного и зрелого мужчину. Дело было не только в том, что Эдвард Боншоу недавно сильно похудел, а еще и в том, что молодой американец, которому не было и тридцати, не купил никакой новой одежды с тех пор, как похудел. Одежда висела на нем огромным мешком, как на клоуне, что придавало сугубо серьезному схоласту по-детски расхристанный вид. Эдвард Боншоу напоминал младшего ребенка в большой семье – того, кто носил обноски, которые то ли забраковала, то ли переросла его родня, старшие братья и сестры. Короткие рукава его гавайской рубашки свисали ниже локтей; незаправленная в брюки рубашка (с попугаями в пальмах) болталась до колен. При выходе из самолета молодой Боншоу споткнулся, наступив на манжеты провисших до земли брюк.

Как всегда, самолет, приземляясь, сбил одну или нескольких куриц, которые заполошно перебегали взлетно-посадочную полосу. Красновато-коричневые перья взмыли в воздух как бы в случайных завихрениях ветра; там, где сходятся две цепи гор Сьерра-Мадре, бывает ветрено. Но Эдвард Боншоу не заметил гибели курицы (или нескольких кур); он воспринял перья и ветер так, словно они были теплым приветствием, адресованным именно ему.

– Эдвард? – спросил было брат Пепе, но куриное перо прилипло к его нижней губе и заставило его сплюнуть. Одновременно он подумал, что молодой американец выглядит неуместно, нелепо и неподобающе, но Пепе вспомнил свою собственную уязвимость в этом возрасте, и его сердце потянулось к молодому Боншоу – как будто новый миссионер был одним из сирот приюта «Потерянные дети».

Трехлетнее служение в рамках подготовки к священству называлось регентством; после этого Эдварду Боншоу надлежало еще три года изучать теологию. Рукоположение следовало за курсом теологии, напомнил себе Пепе, всматриваясь в молодого схоласта, который пытался отмахнуться от куриных перьев. А после рукоположения Эдварду Боншоу предстоял еще четвертый год теологии – притом что бедняга уже защитил кандидатскую по английской литературе! (Неудивительно, что он похудел, подумал брат Пепе.)

Но Пепе недооценил ретивого молодого человека, который, казалось, прилагал неестественные усилия, чтобы выглядеть героем-победителем в вихревом облаке куриных перьев. Действительно, брат Пепе не знал, что предки Эдварда Боншоу даже по иезуитским меркам представляли собой впечатляющую компанию.

Боншоу были родом из Дамфриса в Шотландии, недалеко от границы с Англией. Прадед Эдварда Эндрю эмигрировал в канадские Приморские провинции. Дед Эдварда Дункан эмигрировал в Соединенные Штаты – хотя и не совсем. (Как любил говорить Дункан Боншоу: «Только в штат Мэн, а не в прочие Соединенные Штаты».) Отец Эдварда Грэм двинулся дальше на Запад – на самом деле не дальше Айовы. Эдвард Боншоу родился в Айова-Сити; до поездки в Мексику он никогда не покидал Запада.

А как Боншоу стали католиками, знали только Бог и прадед Эдварда. Как и многие шотландцы, Эндрю Боншоу был воспитан в протестантстве; он отплыл из Глазго протестантом, но, высадившись в Галифаксе, Эндрю Боншоу был уже в тесных узах с Римом – он сошел на берег католиком.

Должно быть, на борту этого корабля, случилось обращение, если не чудо воскрешения из мертвых; да, во время трансатлантического перехода, видимо, произошло что-то чудесное, но, даже будучи стариком, Эндрю никогда не говорил об этом. Он унес это чудо с собой в могилу. Единственное, что Эндрю говорил о путешествии, – это что одна монахиня научила его играть в маджонг. Что-то случилось во время одной из их игр.

Эдвард Боншоу с недоверием относился к чудесам; при этом чудесное чрезвычайно интересовало его. Однако Эдвард ни разу не усомнился ни в католицизме, ни даже в необъяснимом обращении своего прадеда. Естественно, все Боншоу научились играть в маджонг.

«Кажется, в жизни самых истово верующих часто возникает противоречие, которое необъяснимо или просто не может быть объяснено», – написал Хуан Диего в своем индийском романе «История, которая началась благодаря Деве Марии». Хотя в романе речь шла о вымышленном миссионере, возможно, Хуан Диего имел в виду определенные черты Эдварда Боншоу.

– Эдвард? – еще раз повторил брат Пепе, только чуть менее робко. – Эдуардо? – на пробу добавил он. (Пепе не доверял своему английскому; он подумал, что, может быть, неправильно произнес имя «Эдвард».)

– Ага! – воскликнул молодой Эдвард Боншоу; затем без всякой видимой причины схоласт перешел на латынь: – Haud ullis labentia ventis! – приветствовал он Пепе.

Латынь Брата Пепе была на начальном уровне. Пепе подумал, что он услышал слово «ветер» или, возможно, множественное число этого слова; он предположил, что Эдвард Боншоу хвастается своим высшим образованием, которое включало в себя владение латынью, и что он скорее не шутил по поводу куриных перьев, реющих на ветру. На самом же деле молодой Боншоу цитировал надпись на своем фамильном шотландском гербе. У семейства Боншоу был свой рисунок в клетку – такой рисунок называется «тартан». Латинские слова на этом гербе Эдвард и твердил себе, когда нервничал или чувствовал себя неуверенно.

«Haud ullis labentia ventis» означало «не уступая ветрам».